Ивана знает, наверное, полгорода. Может быть, вы тоже ссыпали ему мелочь в плошку, проходя мимо безногого бородатого мужика с ребенком.Он всегда сидит в одном месте – на Океанском проспекте. Через дорогу от бедного Ивана – богатый магазин, чуть повыше, в сотне шагов, – владивостокская мэрия. Еще ближе – отдел социальной защиты Фрунзенской администрации.
Для Ивана, правда, это соседство ровным счетом ничего не значит. Плевать он хотел и на богатеев, и на чиновников. "А одного большого начальника я при всех "пидо…" назвал, – говорит он мне, посмеиваясь. – На Пасху это было, в прошлом году, возле церкви. Я только на Пасху туда хожу, хорошо подают в этот день. А тут увидел этого, начальника, и к нему. Нет, не просить – послать! А нечего про меня врать, будто я детей чужих, то мальчика, то девочку беру у разных людей, чтобы мне, значит, больше подавали".
"Что, так матом и сказал? – ахаю я. – Не испугался – прибьют, дочку отнимут?" – "А я уже давно ничего не боюсь, – цедит Иван. – А дочку только кто попробует у меня забрать, зубами перегрызу, – говорит Иван. – Тут я за себя не ручаюсь". И я ему верю. Потому что в девочке этой, дочке, Надюшке, наверное, вся жизнь его. И пусть кому-то кажется, что жизнь эта – ужасная, дикая, переломанная, Иван считает по-другому.
Он хитро поглядывает на меня узким, синим глазом, ухмыляется в бороду и заявляет: "А у меня все по плану идет. Как бабка еще в раннем детстве нагадала. Сказала, что ребенка заведу в 40 лет, а в 45 жизнь моя круто изменится, и буду я богатый и счастливый".
Плановое счастье ждет Ивана через год, а пока он просто растит Надю. Один. На четыре сотни государственного пособия и заработок профессионального нищего, если таковым можно считать человека, занимающегося этим делом постоянно. Заработки, по его словам, не ахти какие – полсотни рэ в день. Если повезет – сотня набирается. Просит Иван недолго – часа три. Старается выходить, когда дочке спать пора. Девчонка знай спит себе на свежем воздухе, отец работает.
"Говорят, Иван, нищие детей подпаивают водкой, чтобы спали подольше?" – "Вранье все это! Полное вранье! – вскидывается Иван. – Кого знаю, никто этим не занимается. Это ж дети наши", – поглядывает Иван на дочку. Я сую ей конфету. Надя запихивает "Трюфель" в рот, причмокивает – вкусно, и тянется к отцу: изо рта в рот передает оставшийся кусочек. Очень трогательно.
А Иван заходится кашлем. Из дырки на его шее, спрятанной под несвежей тряпицей, свист и клекот. "Это меня менты в прошлом году палкой по горлу ударили, – объясняет Иван. – Операцию потом пережил. А чтоб дырку убрать, еще одна операция нужна. Но на это денег у меня нет".
"Иван, судьбу не клянешь, что так сложилась?" – "А зачем, если так на роду писано. Значит, так надо. Даже имя каждому человеку не зря дается".
Он и на мать не в обиде. Ну, родился безногим, ну, не смогла вырастить как надо – с малолетства по тюрьмам пошел. В общей сложности – 20 лет за решеткой. Зато после последнего возвращения прибился он к такой же горемыке, молодой девахе – и получилась Надя. Значит, так надо было.
Что остался он с Надей один, тоже не жалеет. Со злостью вспоминает лишь, как, выбравшись год назад из больницы, забирал дочку у непутевой мамаши – голодную, грязную, с чесоткой и с сотрясением мозга.
Сегодня Надя – чистенькая, аккуратно одетая, здоровая. "Мы все прививки делаем, в поликлинике на Бестужева, – говорит Иван. – По месту жительства. Я раньше в подвале на Эгершельде жил. Сейчас тоже в подвале, только уже на Светланской, где цирк. Где купаю ребенка? А зачем ее купать – через 40 дней грязь сама отваливается", – шутит Иван. Но на всякий случай дает пояснение: "В подвале же вода и горячая и холодная есть. И моемся, и стираемся. Детские вещи постирать – 15 минут, и готово. Да не волнуйся ты так, и еду я ей варю, и суп и кашу могу. А еще она каждый день 300 граммов колбасы ест и два банана".
Надя в это время дула кефир из пачки. "Сколько ей лет?" – "Три года, три месяца", – вмиг отвечает Иван. – "Так и будет с вами вечно на улице сидеть?" – "Нет, я отдам ее в детский сад потом. Лет в 5. И в школу она пойдет. И в институт. Юристом она у меня будет". – "Где деньги на учебу возьмете?" – "Не дурак же я, кое-что откладываю на будущее".
И еще одна заветная мечта у Ивана: вот дал бы ему кто 50 тысяч долларов, махнули бы они с Надей куда-нибудь на запад, купили бы дом в деревне, завел бы Иван свиней, кур, огородик насадил и зажил бы по-человечески. И чтоб никакого тебе мелькания людей перед глазами, и этих уже вот где засевших звуков – ссыпаемых в плошку монет и оскорбительных, злых слов…
"Иван, а Иван, – снова вторгаюсь я, – а водку-то как, часто пьешь?" – "Пью. Я и сейчас пьян, – щурит он глаз. – Что, не видно? Пить тоже надо уметь. А почему пью? Так легче. И здесь сидеть, и вообще – жить".
Подбежала к Ивану перемазанная кефиром Надя, обхватила руками, пролепетала: папа, папа… И дальше, вприпрыжку – по кругу, очерченному бордюром. Она, безусловно, счастлива…
И ей абсолютно все равно, что сегодня День защиты детей, и кто-то от чего-то и кого-то должен ее защищать. Она не знает, что такое государство и как оно заботится о детях. Она не слышала про нашу Конституцию с ее правом на труд, отдых и жилье. В подвалах, где она живет с самого рождения, нет телевизора, радио и газет. И вообще почти ничего нет.
Есть только бородатый безногий мужик и его Надежда. Сбудется ли?
